я неспешно брел домой из психо-неврологического диспансера, а навстречу мне попался высокий хер в черном пальто, пролаявший в телефон: "Я прилетел в парикмахерскую, одел девочек, всех там насмешил, въебал баночку джин-тоника..!".
вторник, 10 января 2012
Он жестоко пил водку, но никогда не пьянел. Начинал пить с утра, выпивая бутылку в четыре приема, и вплоть до вечера сосал пиво. Лицо у него постепенно бурело, темные глаза изумленно расширялись.
Бывало, вечером, сядет он на отводе, огромный, белый, и часами сидит молча, хмуро глядя в текучую даль. В этот час все особенно боялись его, а я — жалел.
Выходил из кухни Яков Иваныч, потный, раскаленный, стоял, почесывая голый череп, и, махнув рукою, скрывался или говорил издали:
— Стерлядь уснула...
— Ну, в солянку...
— А если уху закажут или паровую?
— Готовь. Сожрут.
Иногда я решался подойти к нему, он тяжело передвигал глаза на меня.
— Что?
— Ничего.
— Добре...
Я все-таки спросил его в один из таких часов:
— Зачем вы пугаете всех, ведь вы — добрый?
Против ожидания, он не рассердился:
— Это я только к тебе добрый.
Но тотчас же добавил, простодушно и задумчиво:
— А пожалуй, верно, я ко всем добрый! Только не показываю этого, нельзя это показывать людям, а то они замордуют. На доброго всякий лезет, как бы на кочку в болоте... И затопчут. Иди, принеси пива...
Выпив бутылку, стакан за стаканом, он обсосал усы и сказал:
— Будь ты, птица, побольше, то я бы многому тебя научил. Мне есть что сказать человеку, я не дурак... Ты читай книги, в них должно быть всё, что надо. Это не пустяки, книги! Хочешь пива?
— Я не люблю.
— Добре. И не пей. Пьянство — это горе. Водка — чёртово дело. Будь я богатый, погнал бы я тебя учиться. Неученый человек — бык, его хоть в ярмо, хоть на мясо, а он только хвостом мотае...
Бывало, вечером, сядет он на отводе, огромный, белый, и часами сидит молча, хмуро глядя в текучую даль. В этот час все особенно боялись его, а я — жалел.
Выходил из кухни Яков Иваныч, потный, раскаленный, стоял, почесывая голый череп, и, махнув рукою, скрывался или говорил издали:
— Стерлядь уснула...
— Ну, в солянку...
— А если уху закажут или паровую?
— Готовь. Сожрут.
Иногда я решался подойти к нему, он тяжело передвигал глаза на меня.
— Что?
— Ничего.
— Добре...
Я все-таки спросил его в один из таких часов:
— Зачем вы пугаете всех, ведь вы — добрый?
Против ожидания, он не рассердился:
— Это я только к тебе добрый.
Но тотчас же добавил, простодушно и задумчиво:
— А пожалуй, верно, я ко всем добрый! Только не показываю этого, нельзя это показывать людям, а то они замордуют. На доброго всякий лезет, как бы на кочку в болоте... И затопчут. Иди, принеси пива...
Выпив бутылку, стакан за стаканом, он обсосал усы и сказал:
— Будь ты, птица, побольше, то я бы многому тебя научил. Мне есть что сказать человеку, я не дурак... Ты читай книги, в них должно быть всё, что надо. Это не пустяки, книги! Хочешь пива?
— Я не люблю.
— Добре. И не пей. Пьянство — это горе. Водка — чёртово дело. Будь я богатый, погнал бы я тебя учиться. Неученый человек — бык, его хоть в ярмо, хоть на мясо, а он только хвостом мотае...
среда, 28 декабря 2011
Конечно, нашу пивную павильоном мы не называли никогда. Смешно. Сначала безыскусно именовали «точкой», потом некоторое время – «гадюшником». Года полтора держалось название «У тети Клавы» – по имени уборщицы, одноглазой старушки, которая смело бросалась разнимать дерущихся с криком: «У тети Клавы не поозоруешь!» Но вот выявился один замечательный завсегдатай – спившийся балерун из Большого театра. Интересно, что даже в совершенно попаламском состоянии он все равно ходил по-балетному – вывернув мыски. За дармовую кружку пива балерун охотно крутил фуэте и кричал при этом дурным голосом: «Р-риголетто-о-о!» Почему «Риголетто», а не, допустим,«Корсар» или «Щелкунчик», – никто не знал. Пивную начали называть «Риголетто»,потом «Рыгалето», что в общем-то более соответствовало суровой общепитовской действительности. Сам балерун вскоре, весной, умер прямо на пороге нашей забегаловки, не дожив пяти минут до открытия, до 10.00, до реанимационной кружки пива. А название намертво пристало к нашему железному павильону, и, вспоминая того несчастного фуэтешника и видя, как все вокруг переименовывается вспять, я думаю о том, что не каждому удается оставить после себя такой прочный след вжизни."
"Еще мне нравится вслушиваться в шум переполненного зала, выхватывать обрывки разговоров, а если попадется интересный, постараться вычленить его из душного гула, словно русскую речь из шипения, писка, скрипа и бусурманской скороговорки радиоприемника. В «Рыгалето» можно услышать что угодно: от сквернословного рассказа о производственном конфликте с гнидой-бригадиром до душераздирающей любовной истории, от парнокопытного мычания до искрометной полемики вокруг воззрений Пьера Тейяра де Шардена… Пиво, как и жизнь, любят почти все, поэтому здесь можно встретить и собирающего опивки бомжа, и доктора философии, интеллигентно пригубливающего из особым образом обрезанного молочного пакета.
– Ну, и грязища! – кротко возмущается пожилой мужичок, с виду командировочный; в одной руке он держит мыльно пузырящуюся кружку, в другой – чемоданчик, похожий на те, что бывают у электромонтеров. – Ну, и грязища!
– Не в Париже! – беззлобно отвечает ему человек с фиолетовым лицом.
И мне совершенно ясно, что «Париж» – последнее географическое название, чудом зацепившееся в его обезвреженных алкоголем мозгах.
– Да уж… – соглашается командировочный и, зажав чемодан между колен, чтобы не ставить его на загаженный пол, присасывается к кружке. – Да уж, точно – не в Париже!.. – добавляет он, оторвавшись от пива, чтобы перевести дух.
Надо ли объяснять, что ни тот, ни другой в Париже никогда не были. Для них это – просто звучный символ, таинственное место, вроде Беловодья или Шамбалы, где люди существуют по иным, замечательным законам, где пол в пивных настолько чист, что можно безбоязненно ставить чемодан, и где посетители никогда не допивают до дна, давая возможность лиловым бомжам поправиться и захорошеть.
А вот я в Париже был. Честное слово! Обычно я никогда не рассказываю об этом, особенно здесь, в «Рыгалето». Грустная история. Помните, у Маяковского:
Неудачник не тот, кого рок грызет
И соседки пальцем тычут, судача.
Неудачник – тот, кому повезет,
А он не сумеет схватить удачу!
Сказано точно про меня. Про мою парижскую любовь. Знаете, я иногда думаю, что удачливость – это не стечение жизненных обстоятельств,а просто черта характера, как, например, искренность, злобность, отходчивость… Вы согласны? Да? Значит, у нас много общего. И я, пожалуй, расскажу вам… Только подождите – сначала схожу налью еще пива, а вы держите мое место, никого не пускайте, если будут лезть, говорите: «Он сейчас придет!» Моя кружка вмещает литр… А ваша?.."
воскресенье, 27 ноября 2011
а может быть и правда нелепо думать, будто конец 2001 2011 года какой-то недобрый для всех нас и связан с конечностями, — думал я, заходя в автобус вчера вечером. ну подумаешь, мать свернула себе ногу (сама виновата), я сломал пятку (случайность), брат Миши Уколова приземлился с парашютом в березу (кости скрепляли титановыми пластинами, несчастный случай), а мой давний знакомец Егор пизданулся на борде так, что из колена откачивали кровь (так сказала его мать моей матери).
все это чушь — подумал я, приложил карточку, повернул турникет и он ебанул меня в коленку так, что в глазах потемнело и я вполз в салон.
все это чушь — подумал я, приложил карточку, повернул турникет и он ебанул меня в коленку так, что в глазах потемнело и я вполз в салон.
пятница, 30 сентября 2011
я думаю, что для того, чтобы кого-то или что-то понять, недостаточно думать, что ты понял. нужно все ощутить на самом себе, тогда будешь иметь представление. вот до вчерашнего дня я даже не думал о том, как живется больным, увечным, калекам, инвалидам. подумаешь, мало ли людей с костылями шастает по улицам. да и на колясках ведь кто-то передвигается — не все ли равно.
но стоило вчера неудачно приземлиться с лестницы на асфальт в своих новых красных ботинках с охуенно жесткими каблуками, как все сразу встало на свои места. до дома я добрался вполне нормально, а вот утром, встав с кровати, тут же рухнул вниз. пятки болели так, будто туда загнали по хорошему ржавому гвоздю. следующие 2 часа я маленькими позорными шажками преодолевал расстояние от дома до травмпункта (расстояние, которое в обычном режиме я прохожу за 5 минут).
а потом, держась за стены, я ковылял по поликлинике, вокруг пробегали врачи, бабки, стариканы. но мне было наплевать: почти все перестало интересовать, кроме своей боли в пятках. дорога до дома заняла продолжительное время, я проходил несколько шагов и отдыхал. вот тут я внезапно осознал, что в районе очень мало мест, где можно посадить задницу — ни лавок, ни оград, нихуя. я представил, как тяжело живется инвалидам, для которых не предусмотрены необходимые условия, нет ни пандусов, ни спусков, ни лифтов. все это довольно ясно представилось мне.
ну а дома, не найдя подходящей палки, я взял деревянную бейсбольную биту и так передвигался от кровати до сортира.
вот и бита пригодилась!
но стоило вчера неудачно приземлиться с лестницы на асфальт в своих новых красных ботинках с охуенно жесткими каблуками, как все сразу встало на свои места. до дома я добрался вполне нормально, а вот утром, встав с кровати, тут же рухнул вниз. пятки болели так, будто туда загнали по хорошему ржавому гвоздю. следующие 2 часа я маленькими позорными шажками преодолевал расстояние от дома до травмпункта (расстояние, которое в обычном режиме я прохожу за 5 минут).
а потом, держась за стены, я ковылял по поликлинике, вокруг пробегали врачи, бабки, стариканы. но мне было наплевать: почти все перестало интересовать, кроме своей боли в пятках. дорога до дома заняла продолжительное время, я проходил несколько шагов и отдыхал. вот тут я внезапно осознал, что в районе очень мало мест, где можно посадить задницу — ни лавок, ни оград, нихуя. я представил, как тяжело живется инвалидам, для которых не предусмотрены необходимые условия, нет ни пандусов, ни спусков, ни лифтов. все это довольно ясно представилось мне.
ну а дома, не найдя подходящей палки, я взял деревянную бейсбольную биту и так передвигался от кровати до сортира.
вот и бита пригодилась!
воскресенье, 18 сентября 2011
Москва-Серпухов.
когда ты стоишь, подвыпивший, в раскачивающемся тамбуре и отливаешь, мир сужается до размеров дверных окошек в вагонах по обе стороны. стоишь, поглядывая туда-сюда, видишь головы людей, вагон мотается, трясется, сквозь щели и зазоры проскакивает дорога, следишь за струей и ничего больше тебя не волнует.
Луговая-Москва.
вместе с нами в вагон залезала тетка с здоровенной флегматичной собакой на поводке. все вошли, но собака тупо встала перед дверями и притворилась уснувшей. меня попросили помочь, я обхватил собаку за пузо, потянул на себя и понял, что по весу она не уступает мне самому. отцепившись от нее, я забежал в вагон, а тетка стала пихать собаку под зад, а я вцепился в псину спереди - так вместе мы втащили ее в поезд и разошлись. и, сидя на своем месте, я вдруг понял, что у собаки были неимоверно ледяные соски - холодные и твердые, они оставили на моих ладонях прохладные влажные следы. будто мне в ладони насыпали мокрых морских камешков.
когда ты стоишь, подвыпивший, в раскачивающемся тамбуре и отливаешь, мир сужается до размеров дверных окошек в вагонах по обе стороны. стоишь, поглядывая туда-сюда, видишь головы людей, вагон мотается, трясется, сквозь щели и зазоры проскакивает дорога, следишь за струей и ничего больше тебя не волнует.
Луговая-Москва.
вместе с нами в вагон залезала тетка с здоровенной флегматичной собакой на поводке. все вошли, но собака тупо встала перед дверями и притворилась уснувшей. меня попросили помочь, я обхватил собаку за пузо, потянул на себя и понял, что по весу она не уступает мне самому. отцепившись от нее, я забежал в вагон, а тетка стала пихать собаку под зад, а я вцепился в псину спереди - так вместе мы втащили ее в поезд и разошлись. и, сидя на своем месте, я вдруг понял, что у собаки были неимоверно ледяные соски - холодные и твердые, они оставили на моих ладонях прохладные влажные следы. будто мне в ладони насыпали мокрых морских камешков.
понедельник, 05 сентября 2011
в шкафу - теплые куртки, бутылка чувашской водки, севастопольская граппа, 2 бутылки Финляндии, 5 пакетов чая.
теперь можно достойно пережить осень.
кроме того, теперь у меня есть желтый дождевик с логотипом рггу - желтая энергия этого ебаного института поможет мне пережить дожди и слякоть последнего года обучения. во всяком случае, на велике в нем гонять здорово, потеешь, словно в бане.
на столе - билет на ПТВП, впереди еще несколько ночевок в лесу и возможные походы за грибами. все остальное - неясно, туманно и смутно.
еблысь!
теперь можно достойно пережить осень.
кроме того, теперь у меня есть желтый дождевик с логотипом рггу - желтая энергия этого ебаного института поможет мне пережить дожди и слякоть последнего года обучения. во всяком случае, на велике в нем гонять здорово, потеешь, словно в бане.
на столе - билет на ПТВП, впереди еще несколько ночевок в лесу и возможные походы за грибами. все остальное - неясно, туманно и смутно.
еблысь!
пятница, 01 июля 2011
Mother
Tell your children not to walk my way
Tell your children not to hear my words
What they mean
What they say
Mother
Mother
Can you keep 'em in the dark for life
Can you hide them from the waiting world
Oh mother
Father
Gonna take your daughter out tonight
Gonna show her my world
Oh father
Not about to see your light
And if you wanna find hell with me
I can show you what it's like
Till i'm bleeding
Not about to see your light
And if you wanna find hell with me
I can show you what it's
Mother
Tell your children not to hold my hand
Tell your children not to understand
Oh mother
Father
Do you wanna bang heads with me
Do you wanna feel everything
Oh father
Not about to see your light
And if you wanna find hell with me
I can show you what it's like
Till i'm bleeding
Not about to see your light
And if you wanna find hell with me
I can show you what it's
Damn
Not about to see your light
And if you wanna find hell with me
I can show you what it's like
Till you're bleeding
Not about to see your light
And if you wanna find hell with me
I can show you what it's like
Tell your children not to walk my way
Tell your children not to hear my words
What they mean
What they say
Mother
Mother
Can you keep 'em in the dark for life
Can you hide them from the waiting world
Oh mother
Father
Gonna take your daughter out tonight
Gonna show her my world
Oh father
Not about to see your light
And if you wanna find hell with me
I can show you what it's like
Till i'm bleeding
Not about to see your light
And if you wanna find hell with me
I can show you what it's
Mother
Tell your children not to hold my hand
Tell your children not to understand
Oh mother
Father
Do you wanna bang heads with me
Do you wanna feel everything
Oh father
Not about to see your light
And if you wanna find hell with me
I can show you what it's like
Till i'm bleeding
Not about to see your light
And if you wanna find hell with me
I can show you what it's
Damn
Not about to see your light
And if you wanna find hell with me
I can show you what it's like
Till you're bleeding
Not about to see your light
And if you wanna find hell with me
I can show you what it's like
воскресенье, 08 мая 2011
ехали ночью в поезде из похода и играли в карты. рядом лежал свинообразный пожилой мужик и дико храпел, по-свинячьи, с захлебом. порой мы даже не слышали друг друга. внезапно мужик, лежащий на верхней полке над свинообразным, свесил руку, взял со стола пластиковую полторашку с водой и, бодро постучав ею по голове храпящего, недовольно попросил не храпеть и дать спать. это было настолько неожиданно, что мы захлебнулись смехом. это было смело и очень вовремя.
мы уже загружались в поезд, когда прибежал парень, провожавший нас и оказалось, что он принес с собой бутылку водки в подарок. не знаю, как так вышло, но сейчас я достал из рюкзака забавную бутылку, на которой написано - Сул курки: водка особая, на посошок.
мы уже загружались в поезд, когда прибежал парень, провожавший нас и оказалось, что он принес с собой бутылку водки в подарок. не знаю, как так вышло, но сейчас я достал из рюкзака забавную бутылку, на которой написано - Сул курки: водка особая, на посошок.
пятница, 22 апреля 2011
Учеба в школе вызывает множество разных воспоминаний и чувств, в основном, конечно, негативного плана. Для меня наиболее жестким стало время, проведенное в 9 классе. 9 класс — это настоящая мясорубка. Этот период характерен тем, что меня не ждало ничего хорошего как дома, так и за его пределами. 9 класс тогда — это сборище наиболее жалких, уродливых и тупоголовых учеников со всей школы. Класс коррекции. Несколько десятков позорных ошметков. Образовав такой класс, сама школа недвусмысленно давала нам понять, кто мы есть на самом деле. Разумеется, я был в числе этих отверженных.
Поэтому, учитывая среду, в которой я находился, нет никакой необходимости упоминать о многочисленных унижениях, стычках, драках, конфликтах — их было море, почти каждый день — монотонная унылая срань. Но вспомнил я вот о чем. В тот период, как, впрочем, и сейчас, моим очень сильным пристрастием была музыка. Конечно, здорово было шляться по улицам, взрывать петарды, дрочить на дешевую порнуху, которая компактно помещалась за дверцей в сортире, но музыка перекрывала все. Компьютера и, соответственно, дисков и интернета дома не было и быть не могло. Но был старый японский магнитофон, на котором я слушал что-нибудь до и после учебы. Коллекция записей постоянно пополнялась, потому что у меня было правило: можно отказать себе в еде, но не в покупке кассет.
А как-то раз, в одно морозное утро я присоединился к однокласснику, который ехал в фанатский магазин, в котором из музыки был, в основном, панк и всякая околофутбольная дребедень. Уже не помню, зачем, но в тот день я купил странную кассету с изображением задницы на обложке. Это был альбом панков Чудо-Юдо. И это была, наверное, самая загадочная запись из тех, что у меня были. Ее брали у меня друзья, приятели, ее активно слушали, но я сам за всю свою жизнь так и не смог полностью осилить этот альбом. Какой-то дебильный мусор.
Но забавным было то, что через некоторое время я случайно где-то нашел телефон Хэнка — чувака, который был (и есть) лидером этой ебнутой банды. Я решил позвонить ему, нашел в столе телефонную карточку и ломанулся к таксофону.
Максимально точно воспроизвести нашу беседу, конечно, сложно, да и была она довольно короткой. После нескольких гудков трубку сняли и я сказал: Привет, Хэнк. Это прозвучало странно, но прикольно. Хэнк поздоровался. Он попросил говорить побыстрее, потому что он был занят — кому-то стриг ирокез. Минуту мы о чем-то протрепались, а потом он спросил, есть ли у меня своя группа. В то время, как и сейчас, ее не было, но я ответственно заявил, что мы с другом играем, репетируем и все такое. Со стороны это на самом деле звучало круто. А голос Хэнка напомнил мне голос какого-то мелкого пацана. Даже не верилось. В общем-то, после этого я перестал удивляться тому, что они записывают такую стремную музыку — человек с таким голосом вряд ли мог бы записывать что-то другое.
А написал я все это потому, что подумал — вдруг я тогда ошибался? И включил какую-то их вещь на ютубе.
Я был прав! Это невозможно слушать!
Поэтому, учитывая среду, в которой я находился, нет никакой необходимости упоминать о многочисленных унижениях, стычках, драках, конфликтах — их было море, почти каждый день — монотонная унылая срань. Но вспомнил я вот о чем. В тот период, как, впрочем, и сейчас, моим очень сильным пристрастием была музыка. Конечно, здорово было шляться по улицам, взрывать петарды, дрочить на дешевую порнуху, которая компактно помещалась за дверцей в сортире, но музыка перекрывала все. Компьютера и, соответственно, дисков и интернета дома не было и быть не могло. Но был старый японский магнитофон, на котором я слушал что-нибудь до и после учебы. Коллекция записей постоянно пополнялась, потому что у меня было правило: можно отказать себе в еде, но не в покупке кассет.
А как-то раз, в одно морозное утро я присоединился к однокласснику, который ехал в фанатский магазин, в котором из музыки был, в основном, панк и всякая околофутбольная дребедень. Уже не помню, зачем, но в тот день я купил странную кассету с изображением задницы на обложке. Это был альбом панков Чудо-Юдо. И это была, наверное, самая загадочная запись из тех, что у меня были. Ее брали у меня друзья, приятели, ее активно слушали, но я сам за всю свою жизнь так и не смог полностью осилить этот альбом. Какой-то дебильный мусор.
Но забавным было то, что через некоторое время я случайно где-то нашел телефон Хэнка — чувака, который был (и есть) лидером этой ебнутой банды. Я решил позвонить ему, нашел в столе телефонную карточку и ломанулся к таксофону.
Максимально точно воспроизвести нашу беседу, конечно, сложно, да и была она довольно короткой. После нескольких гудков трубку сняли и я сказал: Привет, Хэнк. Это прозвучало странно, но прикольно. Хэнк поздоровался. Он попросил говорить побыстрее, потому что он был занят — кому-то стриг ирокез. Минуту мы о чем-то протрепались, а потом он спросил, есть ли у меня своя группа. В то время, как и сейчас, ее не было, но я ответственно заявил, что мы с другом играем, репетируем и все такое. Со стороны это на самом деле звучало круто. А голос Хэнка напомнил мне голос какого-то мелкого пацана. Даже не верилось. В общем-то, после этого я перестал удивляться тому, что они записывают такую стремную музыку — человек с таким голосом вряд ли мог бы записывать что-то другое.
А написал я все это потому, что подумал — вдруг я тогда ошибался? И включил какую-то их вещь на ютубе.
Я был прав! Это невозможно слушать!
четверг, 21 апреля 2011
Я начал осознанно трудиться лет в 15-16. Моя мать, которая никогда долго не задерживалась на одном месте и постоянно меняла работу, решила распространять газеты. Кажется, кто-то посоветовал ей заняться этим. Схема была проста: в назначенный день экспедиторская машина подвозила к нашему дому пачки газет, мы загружали их в лифт, не обращая внимания на гримасы недовольных жильцов, поднимали на наш двенадцатый этаж, а затем матери предстояло в течение недели распихивать эти газеты по домам на определенном участке нашего района.
Прошло несколько месяцев, и, как обычно, мать поняла, что с этой работой ей не по пути – слишком тяжело. Что ж, ее поимели с этими газетами, а она поимела с ними меня. Как раз в это время я стал остро ощущать нехватку денег, и взять их было неоткуда. Я обратился к матери, которая с радостью спихнула на меня часть работы – я должен был два раза в неделю набивать сумку гребаными газетами, проходить свой маршрут и возвращаться домой. Все просто, все очень просто.
Вспоминая дни, проведенные за этой работой, я могу сказать одно: ничего полезного из этого опыта я не вынес. Я не думаю, что в занятиях подобного рода вообще есть что-либо положительное или ценное. Будучи разносчиком газет, я смог посмотреть на окружающих меня людей с другой стороны, и мне не понравилось то, что я увидел. Кроме того, как и в любом деле, я сразу же столкнулся с массой мелочей, от которых, между тем, зависело многое. Так, выйдя зимой не вовремя, я оказался со своими газетами в темноте, с трудом различая двери, кодовые замки. Однажды, проходив в обнимку с газетами целый день, я обнаружил, что они уделали краской левую сторону моей куртки. На сером пуховике отпечатались фрагменты текста, и я ничем не мог их вывести. Палец, который я постоянно слюнил, чтобы листать газеты, сделался черно-синим и вонял слюнями. Я впустую тратил свое время, я занимался ничем.
Как разносчику, мне полагалась потасканная тетрадь с номерами домов и подъездов. В этой же тетради были записаны коды к замкам и домофонам. Часть этих кодов давно устарела, часть была неправильно списана – все это приводило к тому, что я часто стоял у дверей, ожидая, пока кто-нибудь выйдет, или названивал в домофоны, ожидая, что меня впустят.
Кроме того, я очень стыдился своей сумки на колесах. Это была типичная старушечья сумка для походов на рынок – двухколесная, блекло-желтая с черными полосами. Когда я волочил ее за собой, неважно – полную или пустую, она пронзительно скрипела и грохотала по асфальту, и мне казалось, что все смотрят на меня, что меня слышно на весь район.
Больше всего я боялся встретить кого-нибудь из приятелей, знакомых или учителей, что, впрочем, регулярно случалось. Я стыдился своего занятия, и мне не хотелось, чтобы кто-нибудь застал меня за ним. Постепенно я научился отгораживаться от окружающего мира – я слушал музыку, вел внутренние беседы, размышлял, и это здорово спасало меня, заставляя время бежать быстрее. Но встречи со знакомыми людьми все равно выбивали меня из ритма.
По правде говоря, я считал свою работу унизительной не потому, что рассовывал по ящикам воняющие краской газеты. Эта работа была унизительной потому, что любой человек из любого подъезда мог наехать на меня, и мне было сложно противостоять этому. Практически невозможно. Именно тогда я понял, что старичье, сидящее на лавках, алкаши всех мастей, мужики, курящие на лестничных клетках, собачники со своими тварями и просто жильцы домов – почти всегда против меня. Почти всегда агрессия, направленная на меня, была беспричинной, пустой, грубой. Когда люди не заняты, им скучно, они становятся агрессивными. И эти агрессивные мерзавцы доставали меня.
Каждый пытался заставить меня понять, что я занимаюсь ерундой, разнося никчемные, ненужные газеты, и никто не хотел понимать, что это была моя работа. Это было выше их понимания. Помню, какая-то старуха с упертым злорадством говорила мне, что все равно выбросит все, что я распихал по ящикам, как только я уйду. Помню, я стоял у секций и засовывал газеты в ячейки, а из коридора вдруг показалась женщина, вполне адекватная на вид. Она заявила мне, что если я еще раз появлюсь в их подъезде со своей вшивой рекламой, ее муж, которого сейчас нет дома, в следующий раз выйдет и набьет мне морду. Я помню и злого пьяного жирного мужика, который не пускал меня в подъезд, и мне пришлось ждать, пока он уйдет. Я помню даже паскудных консьержек-старух в элитных домах, которые сидели в теплых каморках у телевизоров и категорически отказывались меня впускать. Поистине уродливые люди видели во мне человека низшей категории. Подобное отношение оскорбляло и сбивало меня с толку. Удивительно, что подобные происшествия никак не зависели от района или населения. Когда я, годом позже, занимался расклейкой объявлений, мужик, вышедший из дверей, просто не позволил мне подойти к стенду и налепить несчастное объявление, а в другом, вполне приличном районе, за мной погнался какой-то кретин, выкрикивая матерщину, и мне пришлось улепетывать от него во весь дух.
В то же время, и это еще больше удивляло меня, хоть и гораздо реже, но попадались люди совсем другого характера – они просили дать им газетку, спрашивали, стоит ли ее читать и, получив свой экземпляр, спокойно уходили. А ведь кроме паршивой рекламы в этих газетах ничего не было! Я даже не скрывал этого и откровенно признавался, что все эти газеты – жалкий мусор.
Однако и здесь я порой сталкивался с психами: были ценители, которые регулярно проверяли свои ящики и, не найдя в них долгожданной рекламы, звонили в редакцию и жаловались на то, что им не принесли очередной номер.
Стоит отдельно сказать и о погоде. Порой мне казалось, что даже природа против меня. Разумеется, весной и летом моя работа становилась во много раз проще: я по возможности шустро пробегался по домам, забрасывая их газетами, часть домов традиционно пропускал, выбрасывал остатки в мусорные баки и бежал домой. Но зимой мне приходилось солоно. От мороза у меня сильно мерзли руки. Меня насквозь продувало. Да и передвигаться с тележкой по заснеженным улицам было весьма непросто – сумка так и норовила перевернуться, и мне постоянно приходилось собирать вылетевшие газеты. Кроме того, зимой в подъездах сильно воняло – ссаными коврами, мусоропроводами, дохлыми крысами.
Несмотря на то, что я по возможности исправно выполнял свою работу, мне не хватало сил на то, чтобы обойти все дома. Я и не очень-то старался, поэтому к концу маршрута у меня в сумке всегда оставалась добрая охапка чертовых газет, которые я выбрасывал. Между тем, мне было хорошо известно, что помимо распространителей у редакции в штате были и контролеры, которые ходили по тем же маршрутам, по тем же домам и проверяли наличие газет в ящиках. Я постоянно рисковал, выбрасывая свои газеты. Но делать было нечего – или я, или они.
Несмотря на то, что я работал больше года, для меня мало что поменялось. Единственным приятным ощущением было чувство свободы, которое охватывало меня, когда я шел к дому с пустой сумкой. Нелегко передать это приподнятое настроение, когда ты знаешь, что только что прошел маршрут, а следующий будет лишь через несколько дней. Ну и, пожалуй, та маленькая сумма, которую я получал за свои труды, немного грела мне сердце.
Порой я пытался себя внутренне подбадривать – мол, большинство моих одноклассников сидит на задницах, а я сам зарабатываю себе деньги и все такое, но это не работало. Я знал, что будь у меня достаточно денег, я бы ни за что не взялся за такую позорную работенку. Но обстоятельства сложились так, что я работал с газетами, а не лежал на диване около ящика. Я ничего не мог с этим поделать.
Этот малоприятный период закончился как-то внезапно. То ли я отказался от этой работы, то ли у моей сумки отвалились колеса – смутно помню. Впереди меня ожидало еще несколько работ подобного характера – плохооплачиваемых, монотонных и обязательно неприятных. Но это уже другая история.
Прошло несколько месяцев, и, как обычно, мать поняла, что с этой работой ей не по пути – слишком тяжело. Что ж, ее поимели с этими газетами, а она поимела с ними меня. Как раз в это время я стал остро ощущать нехватку денег, и взять их было неоткуда. Я обратился к матери, которая с радостью спихнула на меня часть работы – я должен был два раза в неделю набивать сумку гребаными газетами, проходить свой маршрут и возвращаться домой. Все просто, все очень просто.
Вспоминая дни, проведенные за этой работой, я могу сказать одно: ничего полезного из этого опыта я не вынес. Я не думаю, что в занятиях подобного рода вообще есть что-либо положительное или ценное. Будучи разносчиком газет, я смог посмотреть на окружающих меня людей с другой стороны, и мне не понравилось то, что я увидел. Кроме того, как и в любом деле, я сразу же столкнулся с массой мелочей, от которых, между тем, зависело многое. Так, выйдя зимой не вовремя, я оказался со своими газетами в темноте, с трудом различая двери, кодовые замки. Однажды, проходив в обнимку с газетами целый день, я обнаружил, что они уделали краской левую сторону моей куртки. На сером пуховике отпечатались фрагменты текста, и я ничем не мог их вывести. Палец, который я постоянно слюнил, чтобы листать газеты, сделался черно-синим и вонял слюнями. Я впустую тратил свое время, я занимался ничем.
Как разносчику, мне полагалась потасканная тетрадь с номерами домов и подъездов. В этой же тетради были записаны коды к замкам и домофонам. Часть этих кодов давно устарела, часть была неправильно списана – все это приводило к тому, что я часто стоял у дверей, ожидая, пока кто-нибудь выйдет, или названивал в домофоны, ожидая, что меня впустят.
Кроме того, я очень стыдился своей сумки на колесах. Это была типичная старушечья сумка для походов на рынок – двухколесная, блекло-желтая с черными полосами. Когда я волочил ее за собой, неважно – полную или пустую, она пронзительно скрипела и грохотала по асфальту, и мне казалось, что все смотрят на меня, что меня слышно на весь район.
Больше всего я боялся встретить кого-нибудь из приятелей, знакомых или учителей, что, впрочем, регулярно случалось. Я стыдился своего занятия, и мне не хотелось, чтобы кто-нибудь застал меня за ним. Постепенно я научился отгораживаться от окружающего мира – я слушал музыку, вел внутренние беседы, размышлял, и это здорово спасало меня, заставляя время бежать быстрее. Но встречи со знакомыми людьми все равно выбивали меня из ритма.
По правде говоря, я считал свою работу унизительной не потому, что рассовывал по ящикам воняющие краской газеты. Эта работа была унизительной потому, что любой человек из любого подъезда мог наехать на меня, и мне было сложно противостоять этому. Практически невозможно. Именно тогда я понял, что старичье, сидящее на лавках, алкаши всех мастей, мужики, курящие на лестничных клетках, собачники со своими тварями и просто жильцы домов – почти всегда против меня. Почти всегда агрессия, направленная на меня, была беспричинной, пустой, грубой. Когда люди не заняты, им скучно, они становятся агрессивными. И эти агрессивные мерзавцы доставали меня.
Каждый пытался заставить меня понять, что я занимаюсь ерундой, разнося никчемные, ненужные газеты, и никто не хотел понимать, что это была моя работа. Это было выше их понимания. Помню, какая-то старуха с упертым злорадством говорила мне, что все равно выбросит все, что я распихал по ящикам, как только я уйду. Помню, я стоял у секций и засовывал газеты в ячейки, а из коридора вдруг показалась женщина, вполне адекватная на вид. Она заявила мне, что если я еще раз появлюсь в их подъезде со своей вшивой рекламой, ее муж, которого сейчас нет дома, в следующий раз выйдет и набьет мне морду. Я помню и злого пьяного жирного мужика, который не пускал меня в подъезд, и мне пришлось ждать, пока он уйдет. Я помню даже паскудных консьержек-старух в элитных домах, которые сидели в теплых каморках у телевизоров и категорически отказывались меня впускать. Поистине уродливые люди видели во мне человека низшей категории. Подобное отношение оскорбляло и сбивало меня с толку. Удивительно, что подобные происшествия никак не зависели от района или населения. Когда я, годом позже, занимался расклейкой объявлений, мужик, вышедший из дверей, просто не позволил мне подойти к стенду и налепить несчастное объявление, а в другом, вполне приличном районе, за мной погнался какой-то кретин, выкрикивая матерщину, и мне пришлось улепетывать от него во весь дух.
В то же время, и это еще больше удивляло меня, хоть и гораздо реже, но попадались люди совсем другого характера – они просили дать им газетку, спрашивали, стоит ли ее читать и, получив свой экземпляр, спокойно уходили. А ведь кроме паршивой рекламы в этих газетах ничего не было! Я даже не скрывал этого и откровенно признавался, что все эти газеты – жалкий мусор.
Однако и здесь я порой сталкивался с психами: были ценители, которые регулярно проверяли свои ящики и, не найдя в них долгожданной рекламы, звонили в редакцию и жаловались на то, что им не принесли очередной номер.
Стоит отдельно сказать и о погоде. Порой мне казалось, что даже природа против меня. Разумеется, весной и летом моя работа становилась во много раз проще: я по возможности шустро пробегался по домам, забрасывая их газетами, часть домов традиционно пропускал, выбрасывал остатки в мусорные баки и бежал домой. Но зимой мне приходилось солоно. От мороза у меня сильно мерзли руки. Меня насквозь продувало. Да и передвигаться с тележкой по заснеженным улицам было весьма непросто – сумка так и норовила перевернуться, и мне постоянно приходилось собирать вылетевшие газеты. Кроме того, зимой в подъездах сильно воняло – ссаными коврами, мусоропроводами, дохлыми крысами.
Несмотря на то, что я по возможности исправно выполнял свою работу, мне не хватало сил на то, чтобы обойти все дома. Я и не очень-то старался, поэтому к концу маршрута у меня в сумке всегда оставалась добрая охапка чертовых газет, которые я выбрасывал. Между тем, мне было хорошо известно, что помимо распространителей у редакции в штате были и контролеры, которые ходили по тем же маршрутам, по тем же домам и проверяли наличие газет в ящиках. Я постоянно рисковал, выбрасывая свои газеты. Но делать было нечего – или я, или они.
Несмотря на то, что я работал больше года, для меня мало что поменялось. Единственным приятным ощущением было чувство свободы, которое охватывало меня, когда я шел к дому с пустой сумкой. Нелегко передать это приподнятое настроение, когда ты знаешь, что только что прошел маршрут, а следующий будет лишь через несколько дней. Ну и, пожалуй, та маленькая сумма, которую я получал за свои труды, немного грела мне сердце.
Порой я пытался себя внутренне подбадривать – мол, большинство моих одноклассников сидит на задницах, а я сам зарабатываю себе деньги и все такое, но это не работало. Я знал, что будь у меня достаточно денег, я бы ни за что не взялся за такую позорную работенку. Но обстоятельства сложились так, что я работал с газетами, а не лежал на диване около ящика. Я ничего не мог с этим поделать.
Этот малоприятный период закончился как-то внезапно. То ли я отказался от этой работы, то ли у моей сумки отвалились колеса – смутно помню. Впереди меня ожидало еще несколько работ подобного характера – плохооплачиваемых, монотонных и обязательно неприятных. Но это уже другая история.
суббота, 09 апреля 2011
Все люди как люди: с утра на работу,
О ближних своих проявляют заботу,
Газеты читают, книжки листают.
А я с утра за столиком,
С другом-алкоголиком.
Умные граждане строят карьеры,
Метят в президенты или даже в премьеры,
Локтями толкаются, наверх пробиваются,
А я с утра за столиком,
С другом-алкоголиком.
Звезды шоу-бизнеса в богатстве купаются,
Хорошо продаются, хорошо покупаются,
Сверкают талантами и бриллиантами,
А я с утра за столиком,
С другом-алкоголиком.
О ближних своих проявляют заботу,
Газеты читают, книжки листают.
А я с утра за столиком,
С другом-алкоголиком.
Умные граждане строят карьеры,
Метят в президенты или даже в премьеры,
Локтями толкаются, наверх пробиваются,
А я с утра за столиком,
С другом-алкоголиком.
Звезды шоу-бизнеса в богатстве купаются,
Хорошо продаются, хорошо покупаются,
Сверкают талантами и бриллиантами,
А я с утра за столиком,
С другом-алкоголиком.
суббота, 26 марта 2011
вот и сбылась мечта — услышать вживую Enslaved. правда, как всегда, не все идеально — звук как-то совсем расстроил, половину вещей вообще было сложно разобрать (или я просто плохо их знаю), порой мешали толкающие в спину оголтелые люди, ну и отсутствие волос тоже огорчило, ибо покачивание бритой башки под музыку делает человека подобием удода или типа того. повеселила девушка, стоящая где-то поодаль от меня и вдруг внезапно так зарычавшая, что я обалдел. да и сам сорвал глотку. плюс еще один медиатор в коллекцию (оказывается, Ивар Бьёрнсон играет увесистым мелким джазовым данлопом). в общем, заебись.
а сам клуб говно, по-моему.
воскресенье, 13 марта 2011
за столом профессор
дохлый, как свинья, -
лишь журчит процессор,
отдохну и я.
если алкоголем
колеса запивать,
то и в чистом поле
сладко будешь спать.
дохлый, как свинья, -
лишь журчит процессор,
отдохну и я.
если алкоголем
колеса запивать,
то и в чистом поле
сладко будешь спать.
четверг, 03 февраля 2011
еду в Казань на конференцию "Холокост: память и предупреждение". бритая башка, мартенсы, немецкая военная куртка, рубашка в клетку, подтяжки — все как положено. осталось врубить какой-нибудь ой по дороге и купить пива.
среда, 05 января 2011
в оранжевой майке и длинных штанах
по городу шастал тибетский монах.
лениво пил пиво, неслышно рыгал,
учителя в городе тщетно искал,
а солнце садилось, закатом блюя,
я видел монаха, монах — это я.
по городу шастал тибетский монах.
лениво пил пиво, неслышно рыгал,
учителя в городе тщетно искал,
а солнце садилось, закатом блюя,
я видел монаха, монах — это я.
пятница, 10 декабря 2010
Сейчас, к примеру, легко рассказывать нам байки об Иисусе Христе.
Интересно, оправлялся ли он на людях? Думаю, что он недолго продержался бы
со своими штучками, если бы принародно ходил по-большому. Поменьше торчать
перед глазами — в этом весь секрет, особенно в любви.
Интересно, оправлялся ли он на людях? Думаю, что он недолго продержался бы
со своими штучками, если бы принародно ходил по-большому. Поменьше торчать
перед глазами — в этом весь секрет, особенно в любви.