Я начал осознанно трудиться лет в 15-16. Моя мать, которая никогда долго не задерживалась на одном месте и постоянно меняла работу, решила распространять газеты. Кажется, кто-то посоветовал ей заняться этим. Схема была проста: в назначенный день экспедиторская машина подвозила к нашему дому пачки газет, мы загружали их в лифт, не обращая внимания на гримасы недовольных жильцов, поднимали на наш двенадцатый этаж, а затем матери предстояло в течение недели распихивать эти газеты по домам на определенном участке нашего района.
Прошло несколько месяцев, и, как обычно, мать поняла, что с этой работой ей не по пути – слишком тяжело. Что ж, ее поимели с этими газетами, а она поимела с ними меня. Как раз в это время я стал остро ощущать нехватку денег, и взять их было неоткуда. Я обратился к матери, которая с радостью спихнула на меня часть работы – я должен был два раза в неделю набивать сумку гребаными газетами, проходить свой маршрут и возвращаться домой. Все просто, все очень просто.
Вспоминая дни, проведенные за этой работой, я могу сказать одно: ничего полезного из этого опыта я не вынес. Я не думаю, что в занятиях подобного рода вообще есть что-либо положительное или ценное. Будучи разносчиком газет, я смог посмотреть на окружающих меня людей с другой стороны, и мне не понравилось то, что я увидел. Кроме того, как и в любом деле, я сразу же столкнулся с массой мелочей, от которых, между тем, зависело многое. Так, выйдя зимой не вовремя, я оказался со своими газетами в темноте, с трудом различая двери, кодовые замки. Однажды, проходив в обнимку с газетами целый день, я обнаружил, что они уделали краской левую сторону моей куртки. На сером пуховике отпечатались фрагменты текста, и я ничем не мог их вывести. Палец, который я постоянно слюнил, чтобы листать газеты, сделался черно-синим и вонял слюнями. Я впустую тратил свое время, я занимался ничем.
Как разносчику, мне полагалась потасканная тетрадь с номерами домов и подъездов. В этой же тетради были записаны коды к замкам и домофонам. Часть этих кодов давно устарела, часть была неправильно списана – все это приводило к тому, что я часто стоял у дверей, ожидая, пока кто-нибудь выйдет, или названивал в домофоны, ожидая, что меня впустят.
Кроме того, я очень стыдился своей сумки на колесах. Это была типичная старушечья сумка для походов на рынок – двухколесная, блекло-желтая с черными полосами. Когда я волочил ее за собой, неважно – полную или пустую, она пронзительно скрипела и грохотала по асфальту, и мне казалось, что все смотрят на меня, что меня слышно на весь район.
Больше всего я боялся встретить кого-нибудь из приятелей, знакомых или учителей, что, впрочем, регулярно случалось. Я стыдился своего занятия, и мне не хотелось, чтобы кто-нибудь застал меня за ним. Постепенно я научился отгораживаться от окружающего мира – я слушал музыку, вел внутренние беседы, размышлял, и это здорово спасало меня, заставляя время бежать быстрее. Но встречи со знакомыми людьми все равно выбивали меня из ритма.
По правде говоря, я считал свою работу унизительной не потому, что рассовывал по ящикам воняющие краской газеты. Эта работа была унизительной потому, что любой человек из любого подъезда мог наехать на меня, и мне было сложно противостоять этому. Практически невозможно. Именно тогда я понял, что старичье, сидящее на лавках, алкаши всех мастей, мужики, курящие на лестничных клетках, собачники со своими тварями и просто жильцы домов – почти всегда против меня. Почти всегда агрессия, направленная на меня, была беспричинной, пустой, грубой. Когда люди не заняты, им скучно, они становятся агрессивными. И эти агрессивные мерзавцы доставали меня.
Каждый пытался заставить меня понять, что я занимаюсь ерундой, разнося никчемные, ненужные газеты, и никто не хотел понимать, что это была моя работа. Это было выше их понимания. Помню, какая-то старуха с упертым злорадством говорила мне, что все равно выбросит все, что я распихал по ящикам, как только я уйду. Помню, я стоял у секций и засовывал газеты в ячейки, а из коридора вдруг показалась женщина, вполне адекватная на вид. Она заявила мне, что если я еще раз появлюсь в их подъезде со своей вшивой рекламой, ее муж, которого сейчас нет дома, в следующий раз выйдет и набьет мне морду. Я помню и злого пьяного жирного мужика, который не пускал меня в подъезд, и мне пришлось ждать, пока он уйдет. Я помню даже паскудных консьержек-старух в элитных домах, которые сидели в теплых каморках у телевизоров и категорически отказывались меня впускать. Поистине уродливые люди видели во мне человека низшей категории. Подобное отношение оскорбляло и сбивало меня с толку. Удивительно, что подобные происшествия никак не зависели от района или населения. Когда я, годом позже, занимался расклейкой объявлений, мужик, вышедший из дверей, просто не позволил мне подойти к стенду и налепить несчастное объявление, а в другом, вполне приличном районе, за мной погнался какой-то кретин, выкрикивая матерщину, и мне пришлось улепетывать от него во весь дух.
В то же время, и это еще больше удивляло меня, хоть и гораздо реже, но попадались люди совсем другого характера – они просили дать им газетку, спрашивали, стоит ли ее читать и, получив свой экземпляр, спокойно уходили. А ведь кроме паршивой рекламы в этих газетах ничего не было! Я даже не скрывал этого и откровенно признавался, что все эти газеты – жалкий мусор.
Однако и здесь я порой сталкивался с психами: были ценители, которые регулярно проверяли свои ящики и, не найдя в них долгожданной рекламы, звонили в редакцию и жаловались на то, что им не принесли очередной номер.
Стоит отдельно сказать и о погоде. Порой мне казалось, что даже природа против меня. Разумеется, весной и летом моя работа становилась во много раз проще: я по возможности шустро пробегался по домам, забрасывая их газетами, часть домов традиционно пропускал, выбрасывал остатки в мусорные баки и бежал домой. Но зимой мне приходилось солоно. От мороза у меня сильно мерзли руки. Меня насквозь продувало. Да и передвигаться с тележкой по заснеженным улицам было весьма непросто – сумка так и норовила перевернуться, и мне постоянно приходилось собирать вылетевшие газеты. Кроме того, зимой в подъездах сильно воняло – ссаными коврами, мусоропроводами, дохлыми крысами.
Несмотря на то, что я по возможности исправно выполнял свою работу, мне не хватало сил на то, чтобы обойти все дома. Я и не очень-то старался, поэтому к концу маршрута у меня в сумке всегда оставалась добрая охапка чертовых газет, которые я выбрасывал. Между тем, мне было хорошо известно, что помимо распространителей у редакции в штате были и контролеры, которые ходили по тем же маршрутам, по тем же домам и проверяли наличие газет в ящиках. Я постоянно рисковал, выбрасывая свои газеты. Но делать было нечего – или я, или они.
Несмотря на то, что я работал больше года, для меня мало что поменялось. Единственным приятным ощущением было чувство свободы, которое охватывало меня, когда я шел к дому с пустой сумкой. Нелегко передать это приподнятое настроение, когда ты знаешь, что только что прошел маршрут, а следующий будет лишь через несколько дней. Ну и, пожалуй, та маленькая сумма, которую я получал за свои труды, немного грела мне сердце.
Порой я пытался себя внутренне подбадривать – мол, большинство моих одноклассников сидит на задницах, а я сам зарабатываю себе деньги и все такое, но это не работало. Я знал, что будь у меня достаточно денег, я бы ни за что не взялся за такую позорную работенку. Но обстоятельства сложились так, что я работал с газетами, а не лежал на диване около ящика. Я ничего не мог с этим поделать.
Этот малоприятный период закончился как-то внезапно. То ли я отказался от этой работы, то ли у моей сумки отвалились колеса – смутно помню. Впереди меня ожидало еще несколько работ подобного характера – плохооплачиваемых, монотонных и обязательно неприятных. Но это уже другая история.